Людмила Алексеевна Белоусова пережила первую, самую страшную зиму блокады 1941 — 1942 года. Войну она встретила выпускницей школы, девочкой, полной надежд. Говорим о блокаде, о дальнейшей военной службе, о жизни после войны. Мой вопрос, что разочаровывало в мирной жизни, не соответствовало ожиданиям, Людмила Алексеевна понимает не сразу: ЧТО может быть плохого, если нет войны?! Потом, когда видеокамера уже выключена, рассматриваем альбом: ее мама и папа, фронтовые друзья, одноклассники выпуска 1941 года. Стена Рейхстага, на которой фамилии друзей Людмилы Алексеевны. Целый мир. История семьи, через которую вновь общая российская история становится более выпуклой.
18 июня 1941 года у нас был выпускной вечер. Мы заканчивали 10-й класс. Мечтали о будущем. Я собиралась поступать в Ленинградский институт точной механики и оптики. После выпускного вечера, по сложившейся в Ленинграде традиции, мы, как и другие выпускники, на маленьких теплоходах плыли по Неве в Петергоф. Это было прекрасно, все были счастливы. Масса надежд, масса обещаний друг другу встречаться, не расставаться.
22 июня мы с моей подругой поехали к ее родственникам в поселок Токсово, чтобы побыть на природе. Возвращаясь с прогулки, встретили местного жителя, который бежал и кричал: «Война! Война началась!» Мы подумали: «Больной человек, наверное, ну что поделаешь». От хозяев узнали, что, действительно, началась война. Гитлер перешел границу.
Ах! Сразу обуяла какая-то неизвестность, какая-то тревога, не знали что делать. Быстро помчались на железнодорожную станцию, чтобы ехать в Ленинград. Электрички переполнены. Приехали в Ленинград, и в эту же ночь была первая учебная воздушная тревога.
В Ленинграде у домов не было балконов. Белье сушили не на улице, а на чердаках. Там были отгороженные для каждой квартиры кладовки. Нас, молодых и вообще всех, кто мог, отправили на чердак разбирать эти все строения.
Началась жизнь, полная неизвестности. Но дело в том, что Ленинград пережил финскую войну. Мы затемненные окна и синий свет на улицах не воспринимали. Правда, тогда попадались на улицах раненые, знали, что их в госпиталь доставляют, но война тогда как-то прошла мимо, быстро закончилась, и все это на нас не отразилось. Поэтому сначала так и думали: «Ну что, ничего страшного!» Потом все стало по-другому. Начались обстрелы. Старики и дети отправлялись в бомбоубежище. Молодежь, комсомольцы (и я в том числе) шли на чердак гасить «зажигалки». Сначала немцы их кидали по одной, а потом стали бросать связками.
На случай, если зажигательная бомба пробивала железную крышу, на чердаке был песок, бочки с водой. Но лучший выход — взять и выбросить «зажигалку» в слуховое окно на асфальт. Там, на асфальте, она догорала, и никакого вреда от нее не было.
Потом, когда кольцо блокады замкнулось, начались обстрелы уже тяжелыми снарядами. Обстрелы кварталами.
Остался только хлеб
Вообще-то в Ленинграде были большие запасы продуктов, их надолго хватило бы, но кто то, говорят, постарался, кто-то посветил немцам, и прямые попадания разрушили Бадаевские склады. Я там не была, но как рассказывали те, кто стал свидетелем пожара: это было страшно, сахар ручьями тек, горело все. Все сгорело, сгорели продукты.
В начале войны у нас были карточки, по которым можно было приобрести крупу, макаронные изделия. Можно было отоварить карточки, а можно было в столовой пообедать. После того, как сгорел склад, уже никакие карточки не действовали. Остался только хлеб.
Когда стало страшно
То, что война — это по-настоящему страшно, я почувствовала, когда увидела первого покойника, которого не довезли до кладбища и бросили на саночках на улице.
Совсем страшно стало немного позднее. Когда человек на улице не мог идти, садился где-нибудь без силы, нужно было ему помочь, подойти, отвести в ближайшую аптеку. В них были комнаты, где давали горячий чай и приводили обессилевшего в чувство. Я несколько раз так делала.
И вдруг однажды я иду, скорее всего, из госпиталя, где лежал мой папа, и вижу — на улице сидит человек. И я прохожу мимо. Не могу ему помочь. Возвращаюсь домой и говорю, что так нельзя, надо что-то делать, в армию пойти: со мной внутренне происходит нечто, и мне уже наплевать на все, меня уже никто не волнует, мне уже ничего не надо, я чувствую, что я погибаю. Вот тогда я ощутила настоящий страх.
Древесные опилки
Отец у меня был военный инженер, служил начальником отдела в научно-исследовательском институте ВМФ (Научно-исследовательский институт военного кораблестроения).
Папа был болен: туберкулез. Во время войны отец находился в институте на казарменном положении, и ему там иногда давали даже кусочек сала. И все равно этого не хватало: он попал в госпиталь и в госпитале погиб. После того, как отца не стало, я маме: «Пойду в армию». Она в ответ: «Нет, нет. Меня отец не простит. Нельзя».
У мамы физическое состояние тоже было непростым: она отекала. Наверное, как мать, где-то что-то лишнее из еды подкладывала мне.
Все, что было возможно продать из вещей, мы носили на рынок. Там были люди, которые имели хлеб: буханка, порезанная на кусочки. И не мы назначали цену, мы лишь предлагали то, что у нас есть. Владелец хлеба сам определял, сколько кусочков дать в обмен.
Однажды я одна пошла на Мальцевский рынок, чтобы какие-то вещи выменять на дуранду. Дуранда — это жмыхи, в том числе от подсолнухов. Из дуранды мы делали лепешки. И вот обмен состоялся, мне дали большой кусок и сказали, что это кокосовая дуранда. Я счастливая прихожу домой, говорю: «Мама, смотри, как я хорошо выменяла, такой большой кусок». Мама посмотрела: «Тебя обманули. Это древесные опилки».
В конце концов, мама стала ходить по инстанциям и ей выдали эвакуационное удостоверение.
Холодец из столярного клея
Новый 1942 год мы встречали за праздничным столом: у нас было несколько картофелин, сваренных в мундире. Вкусно — как мед.
У мамы всегда были запасы, еще с довоенных времен. Были приправы, лавровый лист, перец. Одно время на заводе ей выдавали столярный клей (мама была начальником первого отдела военного завода).
Мы его размачивали, потом мама опускала клей в кипяток, добавляла лавровый лист, перец, и мы ждали, пока все это застынет. Получался вот такой холодец. Съедаешь, так хорошо, полно в животе. Через два часа пусто. Потом и клей прекратили давать. Уже ничего, абсолютно ничего не было, только 125 грамм хлеба.
Отопление — времянка — чугунка, с трубой, выходящей в форточку. Чугунки эти продавали на рынке еще в самом начале войны. Мы запаслись, купили. Чем топили? Сперва на улице что-то подбирали, потом стулья стали жечь, какие-то ненужные книги. На печке жарили кусочки черного хлеба. Мама запускала их в воду, клала туда лавровый лист. Как будто суп получался.
Воду брали в Неве, на саночках привозили. Возить было не так далеко…
Повестка на работы…
В холодные зимние месяцы много трупов не вывозили из города, иногда ведь умирал последний человек в семье. Дворникам было приказано собирать эти трупы и складывать в подвалы или в другие специально отведенные помещения.
В феврале, когда началась оттепель, из-за риска эпидемии, стали мобилизовывать людей для уборки. Я, как комсомолка, получила повестку: явиться туда-то. Мы на машинах подъезжали к скоплениям этих трупов, грузили их на машины, вывозили на Пискаревское кладбище. Машина подъезжала задом ко рву, открывался задний борт. Мы в ров сбрасывали останки людей. Страшное дело.
Как выдержали? Или это уже какое-то закостенение, какая-то бесчувственность, осознание, что надо делать, мы и делаем. Я ездила на такие работы раза три-четыре, потом все-таки старалась избегать. Потому, что это очень тяжело. Я видела, что людей ели: трупы с вырезанными ягодицами или человек в мешке, порезанный на куски. За эту работу нам выдавали спирт в маленьких бутылочках.
Ни одной кошки, ни одной собаки в Ленинграде не было. Все было съедено. Когда, уже отправляясь в эвакуацию, мы переехали по Дороге жизни, на берегу я увидела кошку и закричала: «Мама, мы будем живы! Посмотри, здесь есть кошка!»
Бессмысленное золото
Некоторые из наших соседей по коммуналке умерли. Но никогда в Ленинграде я не слышала, чтобы кто-то что-то сказал, допустим: «Город надо сдать». Отец мой, когда был еще жив, говорил: «Ты не беспокойся. Вот только бы все-таки эвакуироваться надо. А так, мы хоть до Урала отступим, но потом все равно всю Россию вернем». И я понимала, что это все временное, что это надо как-то перетерпеть, и все пройдет, что так не должно быть.
Была у нас одна знакомая, владевшая большим количеством золотых украшений. Мама, совсем золота не имевшая, но носившая на рынок все, что можно было обменять на хлеб, говорила: «Неси на рынок свое золото!» На что знакомая отвечала: «Ты что?! Мне нужно сохранить его, уберечь от грабителей». Она умерла.
Обстрел Мальцевского рынка
В первые месяцы войны мы вообще не беспокоились. Ходили в театры, например, на Фонтанку, в тот, который теперь БДТ. Во время тревоги спектакль прекращался, все уходили в бомбоубежище. Потом становилось тяжелее, уже не до театров. Особенно тяжелыми были ноябрь, декабрь, январь.
С оставшимися соседями по коммуналке мы жили дружно. Что-то подсказывали друг другу, например: я сегодня была на таком-то рынке, там хорошо платят.
Однажды я попала под обстрел Мальцевского рынка. В громкоговорители объявили: «Под обстрел попадает Мальцевский рынок». Мы с мамой там вдвоем были и — разошлись. Ну что делать, кинулась к воротам. Там — толпа! Думаю: «Задавят». Вижу, уже кто-то упал, лежит, по нему идут люди.
Я присела под ближайшую палатку и стала читать: «Отче наш, Иже еси́ на небесе́х! Да святи́тся имя Твое́, да прии́дет Ца́рствие Твое, да будет воля Твоя, я́ко на небеси́ и на земли́». Я знала две молитвы: «Отче наш» и «Богородицу». Вот читаю эту молитву, читаю, читаю. Слышу: там снаряд разорвался, там. Все, вроде тихо. Замерло.
Поднимаюсь, выхожу. В воротах никого нет. Проскакиваю в ворота. Залетаю в парадную дома напротив. И как только я туда зашла, сзади, на улице, по которой только что бежала, разрывается снаряд.
Стою вместе с людьми, зашедшими в парадную раньше. Кажется, уже тихо длительное время. Начинаем выходить. Смотрю, лежит женщина, у нее ведро на руке, а головы нет. Убита снарядом, который бахнул на эту улицу, которую я перебегала.
С мамой мы дома встретились. Я говорю: «Где ты была?». Она отвечает: «В бомбоубежище». Там, оказывается, в центре рынка было бомбоубежище, и мама успела туда нырнуть. Мы ничего не принесли, ничего не наменяли. Самое главное, что вернулись, что живы.
Огненный столб
Когда уезжали, 18 марта 1942 года, был интересный момент. Пришли с мамой в назначенное место в назначенное время, чтобы отправляться в эвакуацию. Подали автобус, люди стали грузиться. Мы с мамой и несколькими другими людьми оказались в конце очереди и уже не умещались в забитый до предела автобус. Подогнали какую-то небольшую машину, крытую, типа санитарной. На полу в кузове сено. Сели мы туда, поехали.
Между машинами — большие интервалы были, потому что все время шел обстрел. Фашисты прицеливались и били по дороге. И нас вдруг обдало горячим чем-то, мы увидели впереди столб огня: прямое попадание в тот автобус, в который мы не уместились. Все время хранил нас Господь.
Евангелие 1894 года
Бабушка моя была глубоко верующая, она и научила меня молитвам. До сих пор храню ее Евангелие 1894 года.
Каждое лето меня, ребенка, отправляли к ней в домик, в Новгородскую область. В Ленинграде климат сложный, и я очень часто болела. И с бабушкой мы ходили в храм, пешком, босиком. А перед храмом обувались, как и все остальные.
Бабушка говорила: «Две молитвы ты должна знать. Какое бы у тебя горе не случилось, читай «Отче наш» и «Богородицу».
Про сытых
То, что есть ленинградцы, которые не голодают, чувствовалось на рынке. Там мы видели людей, у которых был хлеб, которые были нормально одеты, были крепкими. Не такие, как мы. Вероятно, кто-то был при хлебе, потому что все-таки существовали хлебозаводы; существовала армия, в которой паек был больше. Когда папа умер, мы взяли все его добротное обмундирование и на санках отвезли на рынок. За него получили сколько-то хлебушка. Сухарей иногда можно было выменять у кого-то.
Будни блокады
В блокадные дни я очень много читала. У нас дома была шикарная библиотека. Например, полное собрание сочинений Некрасова с какой-то дарственной надписью. У нас был весь Гаршин, Данилевский, Григорович. Конечно, Пушкин, Лермонтов. Достоевского всего перечитала. Потом куда-то пойдешь за хлебом, просто лежишь, спишь.
Это уже последнее время. А первое время встречались с подругами. Пытались на каток ходить, но сил уже не было. Да и катка не было.
Эвакуация
В эвакуацию мы собрались, когда уже обещали 500 грамм хлеба. Но мы, раз появилась возможность, решили ехать. На Северный Кавказ, где были родственники с папиной стороны. Если б поехали, в итоге попали бы к немцам.
Когда мы переехали Дорогу жизни, получили продукты на дорогу, надо было садиться в эшелон. И вдруг мама встречает знакомого по работе, который входит в какую-то эвакуационную комиссию. И он ей говорит: «Не ехать, ни в коем случае не ехать. Посмотри: на каждой станции мертвецов снимают. Нельзя! Ленинградцы умирают на каждой станции. Они съедают все продукты, у них начинается страшное заболевание». Мама рассказала все это мне, и мы пошли посмотреть эшелоны. Подходим к теплушкам, поднимаемся. Там такой запах стоит ужасный. Люди все лежат на полу. Мама говорит: «Наверное, правда все, что он говорит». А еще тот знакомый говорил: «Вот, машина стоит. Берут в армию. Вам туда дорога». Так мы попали в армию.
Выпуск 41-го
Наш выпуск 1941 года — известный. Мальчики прямым ходом шли на фронт. После войны была встреча — из трех 10-х классов смогли разыскать только одного мальчика, Скачкова Олега. Только он остался жив.
Это Толечка Комов, одноклассник. Погиб. Как мне жалко этого мальчика! На химии за партами сидели по трое: я, моя подруга и Толя. Решили, что дадим друг другу свои фотографии. В конце он приносит две фотографии, одну дает подруге моей, другую мне. И на моей было написано: «Самому лучшему другу от любящего Толи». Я говорю подруге: «Это тебе, наверное». На что слышу: «Нет, нет, все правильно».
Три месяца он проучился в военном училище. И вдруг в моей квартире раздается телефонный звонок. «Люся, я сейчас к тебе прибегу», — говорит Толя. Прибегает: отпустили попрощаться. В гимнастерке, шея такая тоненькая, гимнастерка такая большая, сапоги кирзовые. Отправляют на фронт. Он говорит: «Я даже не успеваю к родителям сходить, с тобой попрощаться решил». Мы посидели, поговорили. Я ему яичницу сделала. Вышла на площадку провожать, а Толя спрашивает: «Можно я тебя поцелую?» Говорю: «Ну, давай». Он быстро чмокнул в щеку и побежал по лестнице вниз. Вот такая любовь.
Моя подружка в прожекторной части была в Ленинграде. Она — участник войны. Осталась жива, потому что там больше хлеба давали. Другая подружка попала в армию, служила в штабе. Тоже вернулась. Еще две, я знаю, закончили медицинский институт в Ленинграде. Сейчас уже, к сожалению, я одна из наших. Всех похоронила.
Партийная мама и верующая бабушка
В храм я ходила только в деревне. Интересно, что мама, искренняя коммунистка, окончила приходскую школу, знала Евангелие. А отец даже прислуживал в алтаре. Я помню, когда мы еще жили на 10-й Советской, когда я еще в школе не училась, как они ночью уходили на Пасху в храм. Родители еще только приехали в Ленинград, только устроились на работу.
Возвращаясь, разговлялись. Меня выносили в одеяле. Я видела стол, много еды. Помню заготовленные заранее запеченные окорока за окошком, как куличи пекли; делали «пасху» в деревянной формочке.
Мне приносили большое шоколадное яйцо с надписью «ХВ». Меня сажали за стол. Я это очень хорошо помню этот пасхальный стол.
Ну, а потом родителям нужно было делать карьеру. Вот я в городе в храм не ходила. Причем отец мне никогда не говорил «нет» по поводу посещения храма в деревне. Бабушку очень уважал.
Фанера вместо стекла
Тогда, зимой 1941 — 42 года, страшно было все, что окружало — и голод, и холод, и бомбежки. Напротив дома было артиллеристское училище. Туда попала фугасная бомба. У нас в квартире вылетели все стекла. Загородили оконные проемы фанерой. Все-таки немцы били по специальным целям. Конечно, есть хотелось страшно. Потом уже пьешь воду, и уже как-то даже кажется, что лучше.
Я уже и после блокады, всю войну мечтала съесть целый батон, потому что все равно не было такого. Тогда думалось: «Неужели такое время придет? Скорее бы это случилось!»
В армии: ленинградцам еду только в столовой!
Итак, мы с мамой пошли в армию. В это время вышел указ о том, чтобы мужчин, годных к службе, отправить на фронт и всех заменить женским составом. Так что вместе со мной и с мамой записалось еще человек десять женщин. Посадили в крытую машину всех нас, голодных, холодных. Привезли нас в деревню Вины на шоссе Москва-Ленинград. Повели в солдатскую столовую. Стоит там большой длинный стол. На нем посередине лежит нарезанный хлеб. Это уже готовят нас кормить. Говорят: «Садитесь, сейчас вам принесут еду». Мы сели. Когда они принесли еду — суп, кашу — хлеба на столе не было. Как сейчас помню. Все мгновенно расхватали этот хлеб.
Дальше дается команда: перед тем, как с нами будут беседовать, кто что умеет, выдать всем продукты на неделю. Мама у меня умница, все продукты спрятала в чемодан под замок, съесть сразу все не дала. Через пару дней женщины, которые приехали с нами, подошли к маме (почувствовав в ней лидера): «Анна Ивановна, у нас продуктов-то нет. Мы все съели. К комиссару сходи, пожалуйста». Как сейчас помню, пошла мама к комиссару, говорит. Тот вызывает интенданта, ругает его: «Кто тебя надоумил выдать ленинградцам еду пайком? Кормить их надо в столовой». Потом всех стали кормить в солдатской столовой.
Маму распределили в финансовый отдел, меня — в интендантский. Я должна была там заменить одного солдата. Там же везде солдаты были: и писари в штабе, и на машинке печатали. Вот мы и стали заменять.
Я должна была заменить украинца со смешной фамилией Бедный. Он меня обучал всем этим хитростям-премудростям интендантским. Приходит командир, спрашивает: «Ну как, все ты усвоила?». Отвечаю: «Что-то я не понимаю». В ответ слышу: «Что ты такая бестолковая! Чему вас там 10 лет учили?» А мне жалко его, Бедного, его ж на фронт же пошлют, а он уже немолодой, на Украине, в оккупации — семья.
Каждая портянка — на учете
Если у кого-то может сложиться впечатление, что во время войны в армии был хаос, это ошибочное мнение. Знаете, какой был учет! Портянки были на учете. Не говоря уж о продовольствии, обмундировании. Вот учетом я и занималась. Донесения все время шли: чего не хватает, что необходимо.
Я оказалась в 6-ой воздушной армии, 7-й район авиационного базирования, 685-й батальон, БАО — батальон авиационного обслуживания. Я не стреляла, не была разведчиком. Мы обслуживали летный состав. И, повторяю, учет был очень строгий.
Аэродромы все находились в лесу. Мы сперва жили в деревне. Потом нас из деревни отправили жить в землянки и не разрешили никому по деревне в военной форме проходить. Потому что бывали случаи, что немцы, увидев людей в военной форме, начинали это место бомбить.
Правда, разрешалось девочкам сходить в деревню, в баню помыться.
Почему-то я однажды как-то припозднилась, иду одна, и вдруг слышу: «уууууу». Это сигнал: летит немецкий самолет. Они же охотились в то время и за одним человеком. Я иду по дороге, и раз — нырнула в канаву. По дороге, где я шла: «жик, жик, жик», — трассирующие пули.
Суть работы. Прилетает эскадрилья. Приходит адъютант эскадрильи, приносит документы: обеспеченность, продуктовый аттестат, вещевой аттестат, на вооружение. Все полностью описано. У каждого офицера, летчика персональный аттестат: что за ним есть, когда выдано, сроки носки. Если уже сроки подходят, надо новое заказывать. Наши интенданты будут заказывать, менять. Строжайший учет всевозможных вещей.
Так что занимались обеспечением. У нас истребители чаще всего были. Полетают, полетают, и — другая эскадрилья прилетает: почти с каждого задания один летчик да не вернется.
Я в их летной столовой не бывала. Девчонки, работающие там, рассказывали, как они прилетали с полетов, какие. Поминают погибшего товарища, но говорят: «Ну, завтра вы у нас посмотрите, ну завтра вы у нас увидите»! Возьмутся за руки.
Когда прекратил существование Северо-Западный фронт, мы стали двигаться быстро. Там уже пошли, пошли, пошли вперед.
Ответ в 1951 году
Воровства конкретно у нас не было. Потом узнала, уже в Польше, перед тем как перейти границу в Германию, что начальник интендантского отдела района, куда мы отправляли отчеты, говорят, разжалован и отправлен в штрафбат.
И потом еще какого-то офицера из другого, не из нашего батальона это коснулось. После войны разоблачили, что в 130-м батальоне в финансовом отделе были нарушения: они посылали фиктивные аттестаты в Россию. И это был, наверное, 1950-й год или уже 1951-й год. Под суд попал бывший начальник финансового отдела 130-го батальона. У нас же все было нормально.
Лучше пережить блокаду
Когда мы были в Польше, где-то в Люблине, нас вместе с солдатами возили в Освенцим. Мы попали туда почти сразу после того, как немцы оставили город, а мы вошли. И там еще ничего не успели разобрать. Людей, конечно, оставшихся вывели, а все остальное — как было.
Я видела эти печи, где сжигали людей, и железные листы в человеческий рост. На них людей клали в печь. И был один поднос с недогоревшим человеком.
Какие там солдаты давали страшные клятвы! И когда говорят сейчас, что кто-то там из наших солдат набедокурил где-то в Европе, пусть бы они замолчали, пусть бы у них язык не поворачивался это говорить.
Показали в Освенциме склад одежды. Прежде, чем сжечь, людей раздевали. Самое ужасное — это маленькие ботиночки.
Потом еще куда-то хотели повести, я не поехала. Это невозможно. Лучше блокаду пережить, чем это видеть.
Большие консервные банки, в которые собирали пепел сожженных людей и увозили на удобрение в Германию. Прямо такие большие кладовки…
Опасности родов в Польше
Во время войны мы с местным населением не контактировали. Что поляки нас не любят, мы поняли, когда два года жили в Польше уже после войны. Там одного майора у нас убили.
Мы должны были передать все военное снаряжение полякам и научить их пользоваться им, управлять всей оставляемой техникой. Создавали войско польское. И они как-то так ехидничали, старались навредить. Нам не разрешали никуда выходить. Если на рынок, то с кем-то надо было пойти.
Хотя внешне они — сама галантность: «Прошу, пани».
Как только кончилась война, 6-ая воздушная армия получила приказ остаться в Польше и передать все оборудование. Приехали, я не узнаю Варшаву. Торгуют на каждом углу. В фанерных окошках проделаны дырки, и опять чем-то торгуют, «хандлюют» они это называли. Везде торговля идет, все у них есть. И чего только душа пожелает, то можешь купить, если у тебя есть, на что купить.
В Польше мне пришло время родить (я к тому времени вышла замуж). Муж знал, что в польскую больницу нельзя идти ни в коем случае. Было много случаев, когда русские, которые отдавали своих жен в роддом, не могли получить там новорожденных детей. Особенно мальчиков. Что-то с ними там делали.
Стали думать, что делать. Оказалось, что в одной воинской части врач, женщина, еще не отправилась в Союз (всех специалистов постепенно заменяли поляками, а русских отправляли). К тому же в мирное время она работала гинекологом. Мы с ней договорились, и я рожала дома.
Ну и пусть ходит!
Еще на Северо-Западном фронте, когда я отвозила отчеты в вышестоящую организацию, я познакомилась с одной женщиной, Мещеряковой Ниной Дементьевной. Она была старше меня, и оказалось, что она — ленинградка. Потом я познакомилась и с ее мужем. И они меня, 19-летнюю девчонку, всячески оберегали, приглашали в гости, в том числе на день рождения. У них в гостях я познакомилась с офицером, Белоусовым Федором Павловичем, один раз он пригласил меня танцевать, потом несколько раз виделись с ним где-то. Нина Дементьевна говорит: «Люсенька, этот Белоусов очень интересуется тобой. Спрашивает все время про тебя». Я отвечаю: «Пусть спрашивает. Знаю я, что это, видела. Одна девочка подружилась с офицером, потом уехала на материк (тут Людмила Алексеевна изображает жестом округлившийся живот), а он опять пришел в клуб, танцует и забыл про нее».
Потом уже, в конце войны, сборный взвод, где был Белоусов, прикомандировали к нашему батальону. Так как мы совсем передовые, не успевали даже снаряды, бомбы подвозить для своих… В общем, в конце концов мы все-таки поженились.
В Берлине
С немцами в Берлине я не встречалась. Однажды солдаты нашли в подвале одного из домов ящик рома. Он стоял, дожидался своего часа.
И вот 9 мая вдруг стрельба на улице. Мы испугались, думали, это немцы прорвались. Выскакиваем, а это наши ребята стоят и в воздух палят. Оказывается, они услышали, что Германия капитулировала. Вот ящик рома и пригодился. Тут хрустальные бокалы откуда-то появились. Выпиваем, хрусталь — за окно.
Неужели, неужели, неужели нет войны?! Неужели все?! Это разве правда?! Это чувство ни с чем нельзя сравнить, нельзя его повторно испытать.
Потом нас на машине повезли к Рейхстагу. Там, конечно, полный разгром. Бумажки везде валяются. На стене Рейхстага есть фамилии наших (можно увидеть на фотографиях и открытках): Христофоров, Лопов, начальник продовольственного отдела Мещеряков. А нашу, Белоусовых, где-то замазали — записали.
Мирная жизнь
В 1947-м году мы вернулись из Польши. Муж, как военный, пошел получать назначение. Мама уехала из Польши раньше и уже была пристроена. В Ленинград не стали возвращаться. Слишком тяжело, слишком много пережито, да и квартира занята, книг наших уже нет.
Тем более, у меня муж военный. Он получил назначение сперва в Ухтомку, где был ремонтный завод самолетов, а потом — в подмосковную Кубинку. Это известный аэродром. Служил там муж очень долго. Там и второй ребенок родился, и дети выросли. Очень тяжелая служба, очень. Все парады обслуживали. Сверхзвуковые самолеты самые первые в Кубинку попадали. Конечно, они проверены, прошли испытания, но почти каждый месяц у нас были похороны летчиков.
Я работала в Доме офицеров, занималась культурно-массовой работой. Пришлось переквалифицироваться. После войны начали приходить в себя.
И занималась я вечерами отдыха офицеров и их жен: самодеятельность, кинофильмы, концерты. Подруга занималась с женщинами кройкой, шитьем. У нас была балетная детская группа. Музыкальная школа была в Доме офицеров. Выдавали даже удостоверение настоящее, действительное. Обязательно детей надо было организовать в гарнизоне. И жен — работать им негде, только два магазина и летная столовая. Чтобы все было в порядке, чтобы в гарнизоне было мирно и тихо, надо было их чем-то занять.
Кончилась война, началась мирная жизнь. Кроме денежной реформы 1947 года все шло лучше, лучше и лучше.
Ох, и влипла я в эту денежную реформу! У мамы была шуба, кротовая еще, мирного времени. Как она у нее сохранилась, не знаю. Она говорит: «Не хочу носить. Продай на рынке». И я поехала на рынок, тем более, денег не было. Приезжаю вечером, объявляют: «Завтра выдадут всем зарплату новыми деньгами. У кого на книжке есть — как-то обменяют. А наличные — пропали».
На Сахалине
Потом мы попали на Сахалин, где муж прослужил два года. Южно-Сахалинск, поселок Гастелло. Там был аэродром, когда-то — японское поселение.
Я и там работала, на подсобном хозяйстве бухгалтером. Подсобное хозяйство обязательно нужно было иметь, потому что летный состав нужно кормить.
Мне работу интендант предложил, стал обучать. Показал нормы — на какую корову сколько сена. Потом обязал меня делать контрольную дойку и контрольный съем яиц, чтобы проверить, соответствуют ли показатели реальности. Хоть я и не знала, с какой стороны к корове подойти, надо было выполнять задание.
Иду как-то рано-рано утром в подсобное (дойка в 6 часов, а надо прийти еще раньше). Слышу, бежит за мной кто-то, не человек, зверь. Вдруг две лапы — на плечи, чувствую за своей головой огромную пасть, тяжело дышащую. Начинаю читать молитву: «Да воскреснет Бог, и расточатся враги Его…». Этот кто-то отскакивает от меня, хватает сзади зубами и вырывает огромный клок у зимнего пальто, в которое я была одета. Я оглядываюсь: или большая овчарка, или волк, не знаю точно…
После войны, после всего пережитого все в мирной жизни было так по-другому, так отличалось, что было уже так легко, так хорошо, так не страшно!
И тогда все время ждали улучшений. Раз — и отменили карточки на хлеб. Слушайте, это же вообще чудо! Ешь хоть два батона, хоть три! Каждый год к Новому году мы ждали, на что снизят цены. При том же капитале ты имеешь больше возможностей.
Подготовила Оксана Головко
источник http://www.pravmir.ru/ot-blokadnoj-pajki-xleba-do-avtografa-na-stene-rejxstaga/