Из тридцати 5 лет работы акушеркой, 2 г. я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая исполнять собственный профессиональный долг. Из огромного числа женщин, доставлявшихся туда, было немало беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в 3-х бараках, которые были построены из досок, со множеством щелей, прогрызенных крысами.
Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На любой из них обязаны были поместиться 3 или 4 девушки — на грязных соломенных матрасах. Было жестко, так как солома давно стерлась в пыль, и больные девушки лежали практически на голых досках, также не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.
Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как иного сооружения для этой цели не было. Топили печь только несколько раз в г.. Потому донимал холод, пронизывающий, мучительный, в особенности зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.
О необходимой для роженицы и малыша воде я обязана была заботиться сама, однако для того чтоб принести одно ведро воды, нужно было потратить не менее двадцати мин..
В таких условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сперва я была предоставлена сама себе; в ситуациях затруднений, требующих вмешательства доктора-профессионала, к примеру, при отделении последа руками, я обязана была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не имели возможность запятнать собственного призвания доктора, оказывая помощь представителям иной национальности, потому взывать к их поддержки я не имела права. Позднее я несколько раз пользовалась помощью польской девушки-доктора, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, крупную помощь мне оказала гинеколог Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.
О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания доктора и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сумеет поведать, так как они приняли мученическую смерть в неволе. Гинеколог в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая собственную свою жизнь. Он имел в собственном распоряжении только несколько пачек аспирина и большое сердечко. Там гинеколог работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал лишь долг доктора — спасать жизнь в любой ситуации.
Число принятых мной родов превышало 3000. Невзирая на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные патологии, отсутствие воды и иные ужасы, которые нереально передать, там происходило нечто необыкновенное.
Как-то раз эсэсовский гинеколог приказал мне составить отчет о заражениях в ходе родов и смертельных исходах посреди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни единого смертельного исхода ни из матерей, ни посреди детей. Гинеколог поглядел на меня с недоверием. Заявил, что даже усовершенствованные больницы немецких университетов не могут похвастаться подобным успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Вероятно, до предела истощенные организмы были чересчур бесполезной пищей для бактерий.
Девушка, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла извлечь себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые имели возможность служить пеленками для ребенка.
Стирка пеленок вызывала немало затруднений, в особенности из-за строгого запрета покидать барак, и невозможности свободно делать нечто внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на своем теле.
До мая 1943 г. все дети, родившиеся в освенцимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. I-я была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. По этой причине она была лишена права трудиться по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. К тому же ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для поддержки к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты таких женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. В скором времени после этого роженица могла увидеть тело собственного малыша, выброшенное из барака и разрываемое крысами.
В мае 1943 г. положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока малыш оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.
Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтоб спрятать еврейского малыша или скрыть его из нееврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами в ходе родов. Рожденного малыша татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.
Судьба прочих детей была еще хуже: они умирали медленной голодной гибелью. Их кожа становилась тонкой, будто пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети; из Советского Союза было около 50 процентов узниц.
Из массы пережитых там трагедий в особенности живо запомнилась мне история девушки из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Тут же затем, как она родила малыша, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтоб объяснить ее ситуацию, однако это не помогало, а лишь вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула малыша в грязную бумагу и прижала к груди… Ее губы беззвучно шевелились — по видимости, она хотела спеть ребенку песенку, как это время от времени делали матери, напевая собственным младенцам колыбельные, чтоб утешить их в мучительный холод и голод и облегчить их горькую долю. Однако у этой девушки не было сил… она не могла издать ни звука — лишь огромные слезинки текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было трагичнее, сложно заявить — переживание смерти новорожденного, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой малыш, кинутый на произвол судьбы. Посреди таких кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает 1 мысль, 1 лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь вряд ли тридцать из них. Несколько сотен детей было вывезено в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерло от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до окончания апреля 1943 г.).
У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья собственный акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его теперь ради тех, которые не могут ничего заявить миру о зле, причиненном им, ради матери и малыша.
Если в моем Отечестве, невзирая на грустный опыт войны, могут появиться тенденции, направленные против жизни, то — я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав малыша.
В концентрационном лагере все дети — вопреки ожиданиям — рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные запасы. Природа — учитель акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете — улыбку малыша.

Взято с сайта http://poslezavtra.com.ua/raport-akusherki-iz-osvencima/